Очередной виток ужесточения политического режима в России породил новую волну сравнений путинской диктатуры с фашистскими и нацистскими режимами XX века. Доктор политических наук Григорий Голосов объясняет, чем персоналистская диктатура Путина, не имеющая массовой поддержки, идеологии и мощной партийной структуры, принципиально отличается от классического фашизма.
Дискуссия о «русском фашизме», толчком к которой послужила опубликованная в The New York Times статья Тимоти Снайдера «Мы должны это произнести: Россия — фашистская страна», к самому высказыванию известного историка имеет косвенное отношение. Заявление было сделано в сугубо американском внутриполитическом контексте. На мой взгляд, Снайдер попытался предложить своим соотечественникам — и прежде всего правящим кругам — такой взгляд на современную Россию, который обосновал бы жесткую линию по отношению к российским властям. Но гораздо сильнее, мне кажется, был бы другой аргумент: ядерная держава с внешней политикой, направленной против ряда стран, с которыми США связаны договорными обязательствами о военной взаимопомощи, представляет для США (как и для всего мира) экзистенциальную угрозу. Это вполне оправдывает как санкционную политику, так и предоставление военной помощи Украине.
И действительно, американские политики пока не очень-то прислушиваются к оценкам Снайдера. Возможно, администрация Джо Байдена не исключает возможности урегулирования отношений с нынешними российскими властями (к смещению которых США, как неоднократно подчеркивал Байден, не стремятся) после завершения активной фазы боевых действий в Украине. В более широком смысле позиция Снайдера расходится с общей установкой администрации США на противостояние автократическим тенденциям, которые наблюдаются в современном мире, и отнюдь не только в России. Ведь если российская автократия выделяется из ряда других авторитарных режимов как уникально порочная, фашистская (или, как предположил консервативный автор Ли Эдвардс, марксистско-ленинская), то с другими автократиями можно обходиться гораздо мягче. Строго говоря, на практике США именно так и поступают, однако вряд ли администрация Байдена заинтересована в том, чтобы подводить под такую «реальную политику» идеологическое обоснование.
Как неоднократно подчеркивал Байден, США не стремятся к смещению нынешних российских властей
Широкий отклик, который статья Снайдера вызвала в российских независимых СМИ (уточню: условно российских, поскольку базируются они в основном за рубежом) и социальных сетях, связан с тем, что она предложила простой и, видимо, психологически утешительный способ осмыслить чувства фрустрации и недоумения, после 24 февраля охватившие значительную часть тех граждан России, которые и ранее придерживались критического взгляда на политику властей. Историческая память в нашей стране такова, что слово «фашизм» (как и слово «нацизм», часто использующееся как его синоним) вызывает крайне негативные ассоциации. Это активно эксплуатирует и российская пропаганда с ее акцентом на «денацификации» как одной из главных целей военной кампании в Украине.
Однако раз слово сказано, то неизбежными стали попытки рационально, с научных позиций осмыслить характеристику российского режима как фашистского. Подробный обзор дискуссии можно найти в статье Ярослава Шимова. В сети доступна и целая коллекция кратких суждений нескольких известных в оппозиционно настроенной среде российских авторов. Мне тоже уже доводилось высказываться по теме. Почти все участники обсуждения — в более или менее категорической форме — отвергли снайдеровскую характеристику российского режима, хотя некоторые признают у него значительный потенциал к эволюции именно в таком направлении. Пересказывать все аргументы, высказанные разными авторами, нет необходимости: тексты широко доступны. Однако на одной линии аргументации есть смысл остановиться по той причине, что она, на мой взгляд, ближе всего подводит нас к цели, ради которой подобные дискуссии и стоит вести: лучшему пониманию природы современной российской власти.
Отсутствие политической мобилизации
Эта линия аргументации, если представить ее в предельно компактном виде, сводится к тому, что фашистские режимы — мобилизационные, в то время как российский режим не обладает таким свойством. Понятие о политической мобилизации — сложносоставное и обычно включает в себя несколько элементов, которые можно представить в виде следующего нарратива. Фашистский режим имеет идеологию, основывающуюся на идеях национального превосходства и оправдывающую агрессивную внешнюю политику. Основным выразителем идеологии считается возглавляющий государство вождь. Идеология навязывается всему обществу с помощью репрессивного подавления инакомыслия и тотального контроля над СМИ. Но этих трех элементов, каждый из которых взыскательный взгляд может обнаружить в современной России, недостаточно. Ключевой признак фашизма состоит в том, что массовое сознание действительно полностью пропитывается идеологией и позволяет режиму не просто держать население в подчинении, но и вызывать активную, деятельную поддержку, создавать глубокую идейную связь между властями и массами.
Собственно, именно этот элемент и отсутствует, по мнению некоторых участников дискуссии, в современной России. Фактическая достоверность этого мнения у меня не вызывает сомнений, но она отнюдь не очевидна. В этом пункте дискуссия о «фашистской России» непосредственно смыкается с другой темой, которая широко обсуждается оппозиционно настроенной общественностью. Социологические опросы, которые проводятся в России, обычно показывают весьма высокий уровень поддержки властей вообще и в особенности их внешней политики. Подробное обсуждение этого феномена увело бы меня слишком далеко от основной темы. Могу порекомендовать тексты Максима Алюкова (например, этот).
Вкратце отмечу, что даже самые оторванные от масс и отнюдь не фашистские по своей природе автократии обычно способны добиться фиксируемой опросами массовой поддержки. Этого они достигают преимущественно за счет того, что лишают население информации о возможных альтернативах. Разумеется, в условиях международного конфликта, который общедоступные СМИ описывают как справедливую и даже освободительную войну, на это накладывается обычный эффект «ралли вокруг флага». Дистанция между такой поддержкой и подлинной политической мобилизацией колоссальна.
Однако я должен заметить, что в целом данная линия аргументации, которая в широком смысле восходит к Ханне Арендт и некоторым другим авторам Франкфуртской школы, не представляется мне достаточной. Политические режимы выделяются не по идеологическим, а по структурным характеристикам. Следовательно, наличие или отсутствие политической мобилизации, которая действительно присуща фашистским режимам, нужно фиксировать не по идеологическим предпочтениям масс, а по тем организационным механизмам, которые, собственно, и являются каналами их политической активности.
Отсутствие массовых движений и тесной связи вождя и партии
С этой точки зрения даже удивительно, что, уделяя повышенное внимание идеологии, дискуссия о «фашистской России» полностью обошла вниманием такой общепризнанный элемент наблюдавшихся в прошлом фашистских режимов, как корпоративизм, который для исторически первичного фашизма — итальянского — был одним из базовых элементов самоидентификации. Речь идет не о механизмах формирования экономической политики, а о той роли, которую играли созданные режимом массовые организации как каналы активного привлечения отдельных сегментов общества — молодежи, рабочих, женщин, мелких предпринимателей — к политическому участию. Такие организации существовали в Италии, но немецкий нацизм, вообще отличавшийся от итальянского последовательностью действий, довел их практически до совершенства.
В фашистской Италии важную роль играли созданные режимом массовые организации
В современной России такие каналы политической мобилизации отсутствуют начисто. Разговоры об их создании идут постоянно. Сегодня много говорят о детском движении «Большая перемена», а в свое время шумели по поводу «Наших», «Молодой гвардии Единой России» и так далее, но дальше разговоров и масштабного освоения бюджетных средств дело обычно не заходит. Массовая политическая мобилизация в России отсутствует просто потому, что нет организационных средств для ее проведения. Митинги, которые удается проводить путем значительных, но эпизодических усилий и серьезных затрат, не в счет: политическую мобилизацию не проводят сугубо административными методами. Для этого нужен настоящий, организованный на низовом уровне политический актив.
Это подводит нас к основной структурной характеристике, отличающей российский режим от фашизма в его классических — итальянской и немецкой — манифестациях. Как и нынешний российский, прежние фашистские режимы были режимами личной власти. Незыблемое положение вождей во главе этих государств было институционально оформленным, наиболее последовательным выражением чего служил «фюрер-принцип» в Германии. Но — и в этом состоит отличие — само это оформление личной власти обосновывалось тесной идейной и организационной связью между вождями и их партиями, НСДАП в Германии и Национальной фашистской партией в Италии. Как сами эти партии, так и действовавшие под их непосредственным руководством массовые движения служили каналами политической мобилизации масс. В наиболее кратком определении фашистские режимы были личными диктатурами, институционализированными как партийные режимы.
Категория партийных режимов — довольно широкая. Помимо исторических случаев фашизма, она включает в себя коммунистические режимы, так что две эти разновидности иногда объединяются под общей рубрикой «тоталитаризм». Однако далеко не все партийные автократии подпадают под этот скорее описательный, чем аналитически полезный термин. В развивающихся странах, особенно в Африке, партийные режимы в какой-то момент (в 1970-х — первой половине 1980-х годов) численно преобладали. Многие из этих режимов носили имитационный характер, служили ширмой для примитивных личных диктатур — например, в Гвинее, где под конец существования режима в партию было просто записано все население. Но не обязательно: скажем, власть Роберта Мугабе в Зимбабве действительно опиралась на партию и ее массовые организации. С другой стороны, партийные режимы — не всегда режимы личной власти. Дольше всех некоммунистических партийных диктатур просуществовал режим Институционно-революционной партии в Мексике, в котором личная составляющая практически отсутствовала. Почти то же самое можно сказать о нынешнем коммунистическом режиме во Вьетнаме.
В Гвинее под конец существования режима в партию было записано все население
То, что власть Владимира Путина в России носит сугубо личный характер, довольно очевидно и становится все более очевидным с каждым днем. В равной степени очевидно и то, что партийным этот режим можно признать лишь с колоссальной натяжкой. Партия «Единая Россия» существует по преимуществу как фракция в Госдуме и других представительных органах, а также как механизм формирования этих фракций, поскольку структурирует голосования на выборах. Собственного политического веса «Единая Россия» не имеет. Думаю, что если бы Путин завтра распорядился ее распустить, то этого не заметил бы почти никто, кроме нескольких десятков функционеров ее центрального аппарата. Да и им легко подобрали бы другую работу. В регионах, где «Единая Россия» функционирует просто как административное подразделение, последствия были бы еще более незаметными.
Если бы Путин завтра распорядился распустить «Единую Россию», этого почти никто бы не заметил
Не партийная идеология, а персоналистская диктатура
Современный российский режим институционализирован не в партийной, а в электоральной форме. Как и другие электоральные авторитарные режимы, он рассматривает в качестве основного источника власти не партию с ее единственно правильной идеологией (никакой идеологии у «Единой России» в общем-то нет) и системой массового политического участия (которой тоже нет), а выборы. Эти выборы, как и положено при авторитаризме, устроены так, что проиграть их ни сам Путин, ни «Единая Россия» не могут. Поэтому, сравнивая их с демократическими электоральными процессами, следует констатировать, что эти выборы — фиктивные, имитационные.
Выборы, как и положено при авторитаризме, устроены так, что проиграть их ни сам Путин, ни «Единая Россия» не могут
Однако с точки зрения внутренней динамики режима они являются незаменимым инструментом, поскольку только таким способом можно обосновать право нынешнего лидера на власть и нейтрализовать других возможных претендентов внутри системы. Выполняют они и ряд других полезных для автократий функций, но эта — главная. Этим и объясняется то, что, хотя выборы чреваты для электоральных авторитарных режимов некоторыми рисками и открывают окна возможностей для оппозиции (иногда замысловатые, вроде «умного голосования»), отказ от них невозможен. И хотя эти выборы фиктивны, но не до такой степени, как это было, скажем, в нацистской Германии.
Вернемся к статье Снайдера. Он рассматривает не очень продуманное, мягко говоря, решение, принятое российским лидером в феврале, как свидетельство его приверженности фашистским представлениям о «приоритете воли над разумом». На мой взгляд, дело обстояло проще. Мы помним, что крымская операция резко подняла уровень одобрения Путина и во многом восстановила серьезно подорванные после событий 2011 года позиции власти. К тому же западные санкции после Крыма были совершенно беззубыми и не могли послужить причиной недовольства внутри страны.
Если бы это было закреплено экономическими успехами и подъемом благосостояния масс, то о повторении массовых волнений в преддверии критически важных для Путина выборов 2024 года не пришлось бы и говорить. Но получилось иначе, и было решено просто повторить трюк. Довольно очевидно, что февральская операция задумывалась как широкомасштабное повторение Крыма, как почти бескровный блицкриг. То, что реализовался совсем другой сценарий, было продуктом неправильного понимания военных перспектив и низкокачественного стратегического планирования, обусловленного неадекватным пониманием внутриполитического положения в Украине.
Февральская операция задумывалась как повторение Крыма, почти бескровный блицкриг
Я готов допустить, что развитие ситуации может привести к замене нынешнего режима на другой, причем другим он может оказаться только в структурном плане, а власть будет по-прежнему оставаться у Путина или у кого-то из его ближайших союзников. Однако судить о российской власти нужно все-таки не по тому, какой она может стать, а по тому, какова она есть. Природа российского режима определилась уже в середине 2000-х годов. Примерно в середине прошлого десятилетия он достиг консолидации в его нынешнем виде. Это — режим личной власти (персоналистская диктатура) со структурными характеристиками электорального авторитаризма. Для объяснения текущих процессов такого определения пока достаточно, а когда оно устареет, то настанет время для иной терминологии. Пусть и не со слишком высокой степенью вероятности, но фашизм не исключается как вариант. Однако не стоит забегать вперед. Птицы, как известно, произошли от динозавров, но вряд ли мы лучше поймем динозавров, если будем рассматривать их как птиц.