Не судить Тихановскую. Как декабристы, Гавел и Шаламов отрекались от убеждений и почему соратники не упрекали их за это

Декабристы и диссиденты

Уже вечером 14 декабря 1825 года в Зимний дворец стали привозить первых арестованных декабристов, и генерал Левашов начал допросы. Позже их проводили и другие высокопоставленные вельможи, время от времени появлялся и сам царь, что всегда производило особое впечатление.

Сколько раз за прошедшие с тех пор два века люди удивлялись, недоумевали, а часто и возмущались тем, как вели себя декабристы на допросах. Ну надо же - почти все они сразу «раскалывались», называли имена друзей по тайному обществу, некоторые даже рыдали и писали покаянные письма. Где же их дворянская честь? Где храбрость боевых офицеров? Как же так можно? Мы бы так себя никогда не повели.

Похоже, что дворянскую честь декабристы понимали совсем не так, как это представляется нам, - для многих из них было невозможно солгать на допросе, нельзя было не отвечать на вопросы царя, многие просто мучились чувством вины из-за происшедшего и хотели облегчить душу. Это странно, это не очень нам понятно, но было именно так. Конечно, Михаил Лунин, спокойно, нахально, вызывающе отказывавшийся отвечать на вопросы следователей, вызывает у нас сегодня большое уважение, но таких, как Лунин, среди арестованных было совсем немного.

Через сто с лишним лет после восстания декабристов группа выпускников исторического факультета МГУ во главе со Львом Краснопевцевым создала тайное общество. Устроено у них все было достаточно наивно, единственное, что они успели сделать, — написать листовки и опустить их в почтовые ящики нескольких домов. Вскоре после этого — в 1957 году — их арестовали. Несколько человек из девяти арестованных были однокурсниками моих родителей, и довольно быстро моего отца стали таскать на допросы как свидетеля <Натан Эйдельман — писатель, историк, автор книг о декабристах>. А он не хотел давать показания, не признавался, что читал книгу Краснопевцева (самое интересное, что дома у нас был конспект книги, но сделан он был папиным нечитаемым почерком, и при обыске ее нашли, но не поняли, что это такое), не говорил, что знал о планах подпольщиков. Это противостояние продолжалось некоторое время, пока ему не продемонстрировали показания его же друзей, говоривших о том, что он знал, что он читал, что он с ними что-то обсуждал.

Члены кружка Краснопевцева отправились на долгие сроки в лагеря, а потом в ссылку. Папу моего не посадили, но неприятностей он получил достаточно. Его исключили из комсомола, после этого он не мог больше преподавать в школе, а когда попытался устроиться в Исторический музей, то услышал, что человек с такой анкетой не может работать на Красной площади. С большим трудом он устроился в музей в Новом Иерусалиме — и вскоре после этого стал писать книги.

Прошло 13 лет, и папин однокурсник, замечательный историк Николай Николаевич Покровский, проходивший по делу Краснопевцева, просидевший шесть лет в лагере, а в 1970 году уже работавший в Новосибирске и занимавшийся старообрядцами, прочитал папину книгу «Лунин» — и обратил там внимание прежде всего на то, что, очевидно, больно откликнулось в его душе: декабристы на каторге и в ссылке не упрекали друг друга за то, что было сказано на следствии, не вспоминали — или старались не вспоминать, — кто кого назвал, кто кого «утопил». Он увидел в этой давней истории что-то очень личное, приехал к папе в Москву — и так возобновилась их дружба, которая потом продолжалась всю жизнь.

Обе части этой истории для меня — очень большой и важный урок. Когда человек делает то, что тебе не нравится, то очень хочется ему об этом сказать — в более или менее мягкой форме. Если человек сделал что-то, что ударило по тебе, то сказать хочется еще сильнее. А если это был человек, которым ты восхищался, на которого ты возлагал надежды, то кажется, что он не просто оступился или ошибся — он тебе в душу плюнул.

Гавел

В 1977 году Вацлав Гавел еще не был президентом Чехословакии и даже, наверное, представить не мог, что через 12 лет все так повернется. Он к этому моменту был уже знаменитым и у себя на родине, и за границей драматургом, интеллектуалом, правозащитником. Многочисленные постановки его пьес за границей давали ему определенную независимость. А талант и энергия, пробивавшиеся через цензуру публикации и спектакли в Чехословакии принесли ему к тому времени славу изысканного и не слишком угодного властям литератора. После вторжения советских войск в Чехословакию в 1968 году Гавел погрузился в правозащитную деятельность. Сначала власти это более или менее терпели, но когда он обратился с открытым письмом к президенту Гусаку, поставленному на этот пост под давлением СССР после того, как была задушена «Пражская весна», — тучи стали сгущаться. Перелом наступил в 1977 году, когда Гавел вместе с другими чешскими интеллектуалами сформулировали «Хартию 77» — не просто воззвание в защиту либеральных ценностей и прав человека, а настоящую платформу, вокруг которой стали группироваться многие деятели культуры, недовольные режимом.

Как только за границей была опубликована «Хартия» и несколько сотен людей поставили под ней подписи, на создателей этого текста, который власти сразу же объявили «антигосударственным и контрреволюционным документом», обрушились репрессии. Гавел, как знаменитый человек, был подвергнут публичному поношению — газетные статьи и телевизионные передачи осыпали его оскорблениями, его таскали на допросы и наконец арестовали, обвинив еще и в том, что он переправлял за рубеж «антигосударственные» тексты. Но, как пишет биограф Гавела, «зимой 1977 года власти не собирались сажать опального драматурга. Им нужен был диссидент сломавшийся, побежденный и сдавший позиции».

Через несколько месяцев, проведенных в заключении, после многочасовых допросов угнетенный и похудевший на 12 килограммов Гавел написал письмо генеральному прокурору, в котором униженно обещал отойти от политики и сосредоточиться «исключительно на художественном творчестве».

Через месяц Гавела выпустили из тюрьмы, а на следующий день главная официальная газета Чехословакии «Руде право» опубликовала его покаянное письмо. Репутации утонченного интеллектуала, веселого и свободного человека, упорного правозащитника был нанесен большой удар.

Для Гавела это было тяжелое время — он плохо переживал произошедшее, оправдывался, публиковал в самиздате объяснения, пытался «изжить» случившееся в своих пьесах. А потом продолжил политическую деятельность, стал одним из создателей Комитета по защите несправедливо осужденных, все-таки попал в тюрьму, и просидел четыре года, и опять занимался политикой, и опять попал в тюрьму — и дожил до Бархатной революции, и стал, наверное, одним из самых популярных и любимых президентов во всех бывших коммунистических странах. И как же хорошо, что ему не тыкали в нос его жалкое письмо, не попрекали тем, что, мол, «сломался», «сделку заключил», «слабак», потому что люди в тюрьме ведут себя по-разному, и потому что он своей слабостью никого не погубил, не запятнал, не опорочил, — а уж сам себя он наверняка судил достаточно жестко.

Гамсахурдия. Шаламов. Тихановская

Жестокая история ХХ века знает много ситуаций, когда люди под давлением начинают вести себя не так, как от них ожидают:

• Когда правозащитники на суде начинали каяться и отрекаться от своих действий:

Звиад Гамсахурдия, обладавший в 70-е годы имиджем несгибаемого правозащитника, уже прошедшего через психушку, исключенного из Союза писателей и не боявшегося публиковаться в самиздате и сотрудничать с «Хроникой текущих событий» — что уже было невероятно опасно — и разоблачавшего доносчиков с невероятным, агрессивным пылом, — после ареста согласился записать покаянное видео. И записал, и получил мягкий приговор, и отправился в ссылку, а его подельник — на девять лет в тюрьму. В 1991 году Гамсахурдию, как и Гавела, граждане сделали первым демократическим президентом своей страны (каким он был президентом — совсем другой разговор).

• Когда достойным людям выламывали руки, заставляя подписывать ужасные письма или записывать обращения с призывами голосовать за того, за кого всем велено голосовать:

Варлам Шаламов, узнав о том, что главную его книгу, главное дело его жизни — «Колымские рассказы» — начали печатать за границей, написал письмо в «Литературную газету», которое сегодня трудно читать без ощущения ужаса и мрака:

«Подлый способ публикации, применяемый редакцией этих зловонных журнальчиков — по рассказу-два в номере, — имеет целью создать у читателя впечатление, что я — их постоянный сотрудник. Эта омерзительная змеиная практика господ из «Посева» и «Нового журнала» требует бича, клейма». И дальше все в таком духе: «грязные цели», «господа, пышущие ненавистью к нашей великой стране» - и в заключение «Проблематика «Колымских рассказов» давно снята жизнью, и представлять меня миру в роли подпольного антисоветчика, «внутреннего эмигранта» господам из «Посева» и «Нового журнала» и их хозяевам не удастся!».

Шаламов, который пишет, что проблематика «Колымских рассказов» снята жизнью, — что можно представить себе ужаснее? Сразу пошли понятные разговоры о том, что великого писателя заставили подписать это письмо, — оно вызывало шок и ужас. Шаламов, правда, утверждал, что никто его не заставлял, но легче от этого не становилось. А вот Георгий Демидов — физик, чья трагическая судьба отразилась в «Колымских рассказах», человек, у которого сложно складывались отношения с Шаламовым, так как характеры у обоих были непростые, услышав, как писателя осуждают за это письмо, закричал: «Не вам, соплякам, судить этого человека!»

И, наверное, это можно сказать не только о Шаламове. Как нам судить тех, кто делает что-то неправильное в тюрьме, на следствии, под пытками или даже под моральным давлением? Как понять, что бы мы сделали, оказавшись под угрозой срока, потери близких. Те, кто сегодня, став в третью позицию, рассуждают о том, как нехорошо поступила Светлана Тихановская, — заварила революционную кашу в Беларуси, а потом, видите ли, вспомнила, что у нее муж в тюрьме и детей могут убить, и уехала в Литву, зачитав по бумажке какое-то странное обращение, — исходят из того, что все люди должны, просто обязаны быть идеальными, соответствовать некоему, на небесах сформулированному представлению о борце, а если не соответствуют, то позор им.

А может быть, стоит судить человека не по тому, что он делает в минуту слабости, а по тому, что он смог сделать в минуты силы? Гавела — не по покаянному письму, а по правозащитной деятельности — и до, и после этого письма, и по его творчеству, и по президентству? Шаламова — не по письму в «Литературку», а по «Колымским рассказам»? А Тихановскую — не по тому, что она сделала, защищая мужа и детей (на что имела полное право), а по тому, как она смогла поднять всю Беларусь на борьбу за свободу?

И давайте почаще вспоминать крик человека, прошедшего Колыму: «Не вам, соплякам, судить этого человека!»