Фюрер-сюрприз. Владислав Иноземцев о том, почему фашизация России застала Запад врасплох

Надежды на то, что экономические, политические и военные проблемы, с которыми сталкивался путинский режим, наконец-то приведут его к краху, пока не сбываются. Динамика войны в Украине, изменение отношения Запада к продолжающемуся конфликту, видимая усталость украинского общества от войны и ситуация в российской экономике заставляют размышлять о том, какой будет Россия не после своего разгромного поражения в «специальной военной операции», а после вполне удовлетворяющего кремлевских правителей ее окончания.

Такое положение вещей вынуждает не только с особым опасением смотреть в будущее, но и вглядываться в прошлое, пытаясь понять, почему путинизм оказался настолько устойчивым и живучим и почему многочисленные рассказы о том, как рушатся режимы, пока выглядят в отношении него совершенно нерелевантными. Вспоминая свою оценку системы Владимира Путина как воплотившей в себе многие черты фашистского государства и не меняя своего отношения к ней, я хотел бы отметить основную особенность, которая, на мой взгляд, и ввела большинство аналитиков в заблуждение относительно природы и перспектив режима.

Изначальная идеология

В истории ХХ (и даже XXI) века мы встречаемся с массой авторитарных и тоталитарных систем. Некоторые из них имели более прочную идеологическую основу, некоторые — куда более слабую; одни были предельно персоналистскими, другие предполагали определенную степень коллективного руководства. Однако все их объединяло примечательное сходство: главные цели подобных систем, их отношение к миру и подданным, их методы функционирования, а порой и многие менее значимые детали определялись до момента рождения системы — в период, когда ее идеологи или функционеры только готовились к захвату власти. Они могли быть более оригинальны, как Муссолини, Гитлер, Ленин или Хомейни, или менее — как Франко, Мао Цзэдун или Пол Пот, но они, несомненно, долгое время вынашивали свои планы и подготавливали себя к их осуществлению.

Поэтому, придя к власти — в ходе революции, мятежа или даже мирным конституционным образом, — они четко следовали избранным курсом, порой, быть может, ужасаясь достигаемым результатам. Проходя до конца отмеренный им путь, они сталкивались либо с превосходившей их силой, либо с собственной слабостью — и гибли не меняясь (или, изредка, пытаясь измениться).

На этом фоне «обыкновенного фашизма» режим Путина выглядит фашизмом совершенно необыкновенным.

С одной стороны, к путинизму в его нынешнем виде вполне применимо определение Роберта Пакстона, говорившего о фашизме как о

«форме политического поведения, отмеченной навязчивой озабоченностью социальным упадком, унижением или комплексом жертвы, а также компенсаторным культом единства, энергии и чистоты, в которой массовая партия убежденных воинствующих националистов в непростом, но эффективном сотрудничестве с традиционными элитами подавляет демократические свободы и без моральных или юридических ограничений применяет “искупительное насилие” для целей внутренней чистки и внешней экспансии».

В современной России легко прослеживаются и черты, отмеченные в определении фашизма, данном Умберто Эко:

• «культ традиции» (в нашем случае — «традиционных ценностей» или «консерватизма»);
• уверенность в том, что «несогласие равносильно предательству» (что отражается в поисках «пятой колонны» или «иностранных агентов»);
• «страх перемен» (выраженный в преклонении перед «стабильностью»);
• упор на «антиинтеллектуализм и иррационализм» (примеров увлечения религией и псевдонаукой в России не счесть);
• «озабоченность заговорами» (у нас все проблемы связаны с «враждебными силами»);
• «селективный популизм» (Кремль в этом переплюнул всех и вся);
• «новояз»;
• и «распространение неправды / лжи» (к чему давно свелась функция отечественных медиа).

Однако при этом многие исследователи категорически (причем, хочется верить, не только по причине подкупленности коллегами из «Валдайского клуба») отказываются признать путинизм видом фашизма — и основания для такого сопротивления имеются.

Деградация Путина

С другой стороны, российская система отличается от любого из тоталитарных режимов ХХ века тем, что в ней нет того единого «стержня», который проходил бы через всю ее жизнь и слом которого означал бы конец системы. Причиной этому я вижу отсутствие «предыстории» у российской правящей клики: фактически до ее прихода к власти не существовало не только нынешней идеологии развития страны, но и самой пресловутой «элиты». И если в России в 1917 году пришли к власти большевики, а в Германии в 1933-м — нацисты, ядро которых было сплочено в ходе многолетней борьбы (легальной, а порой и конспиративной) за реализацию своих идей, то в новой российской верхушке доминировали случайные связи. Они возникли в ходе обучения, совместной работы или времяпрепровождения и не имеют никакого отношения к политическим идеалам и политической борьбе.

Если Гитлер и в годы «пивного путча», и в середине 1930-х, и тем более развязав Вторую мировую войну в Европе, открыто и ясно говорил о неприятии Версальского договора и порожденных им разделительных линий, то Путин в начале 2000-х годов подписывал с Украиной договор о нерушимых границах и называл европейскую интеграцию источником надежд для России. Если династия Кимов как пришла к власти в Северной Корее с идеей полностью огосударствленного хозяйства, так и закончит с ней свой путь, то Путин на протяжении своих двух первых сроков уверенно развивал рыночную экономику, привлекал иностранных инвесторов и способствовал глобализации России, с тем чтобы в последние годы столь же решительно разрушить всё им же созданное. Иначе говоря, особенностью российской версии современной фашистской политики является ее невероятная изменчивость.

Хотя некоторые адепты путинизма в первые месяцы после аннексии Крыма и развивали концепцию «хорошего Гитлера» — фюрера, который облагодетельствовал Германию до начала Второй мировой войны, а «прорабы перестройки» в 1980-е годы обосновывали концепт «социализма с человеческим лицом» противопоставлением прекраснодушного Ленина убийце и извергу Сталину. Все эти идеи рассыпаются при минимальном столкновении с реальной историей, в которой были и антисемитские законы, и уничтожение политических противников, и красный террор, и концлагеря.

При этом «хороший Путин» является куда более осязаемой реальностью: либеральные реформы 2000-х; союз сначала с США в «войне против террора», а затем сближение с Европой в противостоянии агрессии в отношении Ирака; и даже формальное соблюдение Конституции при уходе из Кремля в 2008 году — всё говорит именно об этом. Более того: в отличие от нацистской Германии с отменой политических партий, Северной Кореи с наследственным лидерством или Ирана с его официально провозглашенной теократией — Россия как минимум до 2012 года была относительно демократичной страной, в которой населению давалось формальное право отвергнуть диктатуру в ходе голосования на выборах различных уровней.

Понимание сути режима было затруднено, с одной стороны, из-за смелого «либерального» маневра 2008–2011 годов, и, с другой стороны, из-за его принципиальной готовности к сотрудничеству с западными странами и открытости миру, которая резко отличает его от прошлых и нынешних тоталитарных режимов. Эти два обстоятельства заставили западных политиков и экспертов склониться к мысли о «гибридном» характере системы и в то же время «дисконтировать» важность сигналов о ее агрессивности, которые окончательно обозначились в 2008 году.

В результате доминирующим остается мнение, что Владимир Путин является легитимным правителем России (и оно не изменится после электорального действа, назначенного на приближающийся март), что с путинской Россией придется договариваться и — что самое важное — что Кремль руководствуется в своих действиях определенными рациональными аргументами.

Такие представления, повторю еще раз, не выглядят следствием упорного нежелания их авторов принять существующую реальность. Скорее, они порождены внутренним динамизмом и изменчивостью путинской системы, которой за прошедшую четверть века удалось с одинаковой степенью последовательности проводить в жизнь совершенно противоположные политические линии, причем даже по несколько раз, хотя порой смена вектора провозглашалась не непосредственно Путиным, а, например, Медведевым. Между тем самым важным, на мой взгляд, остается не сложность маневров системы, а общее направление ее развития.

Неизбежный дрейф к фашизму

Путинскому фашизму пришлось бороться с элементами цивилизованного общества не по пути к власти, а после ее фактического обретения — что и замедлило его вызревание, а также наложило отпечаток на всю его эволюцию, радикально усложнив понимание природы этого режима. Если в муссолиниевской Италии «корпоративное государство» столкнулось с серьезными проблемами уже через пять-шесть лет после прихода Дуче к власти, то в современной России для исчерпания хозяйственного роста потребовалось почти полтора десятилетия.

Если Гитлер начал свои территориальные захваты относительно мирным способом через пять, а насильственным — через шесть с половиной лет после того, как стал рейхсканцлером, то Путин задержался с этим на 14 лет. Во многом остальном — и в мастерстве пропаганды, и в отношении к сексуальным меньшинствам, и в ненависти «к врагам рейха», и в вербовке профессионалов на службу режиму, и в методах мобилизации ресурсов на нужды войны и агрессии — фашистские общества прошлого и настоящего оказались удивительно похожими. С каждым новым шагом рациональности в действиях их вождей становится всё меньше, а черт сходства — всё больше, причем об одной из них следует сказать особо.

Впадающие в безумие на фоне своего величия и исключительности, убежденные и в собственной безнаказанности, и в сформировавшейся в умах их создателей иллюзорной картине мира, подобные режимы могут существовать и развиваться довольно долго и способны даже мимикрировать под относительно нормальные общества. Однако они не имеют возможности развернуться обратно — от безумия к нормальности.

Единственным вариантом относительно благополучного существования диктатуры является, на мой взгляд, тот, в котором максимальный уровень насилия сопровождает ее возникновение, а в процессе дальнейшей эволюции постепенно снижается. Примерами подобного могут служить истории Франко или Пиночета. Там же, где власть всё больше погружается в собственную ложь и готова ради поддержания своего доминирования не только разрушать социальные институты, но и банально отправлять на убой собственных подданных, ее перспективы выглядят достаточно однозначными.

Так что сколь бы витиеватым ни был путь нашего необыкновенного фашизма, его конец будет столь же бесславным, как и у других его версий. И уж если многие в свое время ошиблись, называя российский режим «гибридным авторитаризмом», то по крайней мере не надо ошибаться и дальше: пора признать, что мы увидели далеко не всё плохое, что готов продемонстрировать миру Владимир Путин, и что Россия не прошла еще до конца путь погружения в фашиствующее безумие.

И, что не менее важно, не стóит на основе воспоминаний о «хорошем Путине» делать вывод о том, что он может одуматься и снова обратиться к миру с речами о «европейской России», «общечеловеческих ценностях» и надеждах, которые он связывает с европейской интеграцией.