«Разделять на два лагеря людей, воспитанных общей русской культурой, — это преступление» — Борис Гребенщиков о музыке в эмиграции

EN

Приостановив после начала войны деятельность группы «Аквариум», Борис Гребенщиков продолжает активно гастролировать (под вывеской «БГ+»), а также много записывается: осенью 2022 года доделал последний на сегодняшний день альбом «Аквариума» — «Дом всех святых», под Новый год издал пластинку «Песни бардов», после чего полюбил формат EP, или мини-альбомов из 5–6 песен. Таковых из-под его пера вышло уже три: «Богрукиног», «Новый Шелковый Путь» и — буквально пару месяцев назад — «Квадратный корень из Солнца». 30 июня 2023 года Минюст РФ включил Гребенщикова в реестр «иностранных агентов», что никоим образом не повлияло ни на темп выпуска музыкантом новых записей, ни на их характер.

— В последние два года вы лишены возможности выступать в России, где очень много тех, кто любит вашу музыку…

— Что очень меня печалит.

— Сильно скучаете?

— Слово «скучаю» здесь не подходит. Это трагедия. У меня ощущение, как будто я оставил там родственников. Я стараюсь делать то, что могу, благо не впервой; напомню, когда мы начинали в 1970-е годы, нам тоже выступать никто не разрешал. И единственный метод общения с людьми был — сесть перед магнитофоном, записать то, что мы делаем, и раздать это всем, кому можно раздать. Ровно тем же самым мы занимаемся и сегодня.

— А какую-то оторванность от российской реальности чувствуете? Дыру, которая становится всё шире, между вами — с вашим опытом жизни в Лондоне, и теми, кто остался в России?

— Я понимаю, о чем вы говорите. Конечно, ощущение жизни у человека, живущего вне России, совсем не такое, как у человека, находящегося в ней. Главным образом потому, что в Советском Союзе все знали с рождения: вещи нельзя называть своими именами — приедет черный воронок, и всё. «Одни слова — для кухонь, другие — для улиц», подпольность правды — всё это было естественным условием жизни. И для меня это никогда не менялось, даже когда мы были на пике славы.

И все события, которые происходят сейчас, блестяще подтверждают то, что там действительно никогда ничего не менялось. Люди думали — ах, вот теперь всё по-новому! Но если почитать Салтыкова-Щедрина, Достоевского или Лескова, то становится видно — ничего не меняется.

И это заставляет людей совсем по-другому относиться друг к другу. Россия — место, где рождаются люди, которым нужно испытать такой образ жизни. Как в компьютерной игре — нужно пройти уровень, и от того, как ты его пройдешь, зависит, куда ты идешь дальше. А когда проходишь, жизнь сама переносит тебя в другое место, осваивать мир дальше. В этом и есть суть эмиграции — добро пожаловать на следующий этап жизни: приобретать новые знания.

— Но это не всегда твой выбор…

— Да, очень много прекрасных людей не могут или не хотят никуда уезжать и остаются там. То, что я не могу приехать к ним, как приезжал 40 лет, — это повод печалиться. Мы пытаемся сделать так, чтобы максимально наладить общение; ищем, как сыграть онлайн живой концерт с вопросами-ответами по Zoom. Судя по интернету, много людей, находящихся там, продолжают нас слушать так же, как делали это раньше. А люди, которые нас не любили и не слушали, продолжают не слушать — и это целиком их право.

— Я был счастлив узнать, что вы возобновили концертную деятельность после того, как попали в больницу во Франции.

— Да, приключение удалось неожиданное; сейчас у нас заявлено семь концертов на декабрь. Правда, без перелетов — врачи просят пока воздержаться от самолетов. Посмотрим, что из этого получится.

— А еще будет фестиваль «ИNОЙ» в Лондоне на Уэмбли-арене, в котором примут участие и другие антивоенные музыканты из России, многие, как и вы, признанные на родине «иностранными агентами». Вы имели отношение к его организации?

— Упаси Господи. Более того, мне кажется, я должен облегчить свою душу и сказать это вслух: мне кажется, что любые попытки разбить людей, принадлежащих к русской культуре, на два лагеря и натравить их друг на друга — это даже не грех, это преступление. Хватит нам тех, кто бесится в России и старается облаять всё, что можно. И если за пределами России тоже начинает звучать лай, то толку от этого нет никакого.

Национальность — это не прописка, это гены и принадлежность культуре, созданной определенной общностью людей. Грузин, живущий в России, не становится русским, так же как русский, живущий в Грузии, не становится грузином. За войну или против войны — это вопрос не национальности, а убеждений. Агрессивность свойственна невежественным людям. Если человек убежден, что его стая имеет право нарушать общечеловеческие законы, это вопрос его близости животному миру, а не его национальности. Развитый человек потому и считается развитым, что может решать задачу, не прибегая к насилию.

— Вы о чем — о попытках разделить всех на уехавших и оставшихся? На так называемую эмигрантскую сцену и внутрироссийскую сцену?

— Мне кажется, что разделять людей на два лагеря — это большая ошибка. Мы все говорим на одном языке, мы все воспитаны в одном и том же ощущении жизни. Может быть, уже хватит друг друга топтать и самоутверждаться таким образом?

— Но в любом фестивале заведомо есть как раз объединительный посыл: люди выходят на сцену и, получается, говорят не только от своего лица на свою узкую аудиторию, но и сообща — с теми, кого, видимо, могут назвать единомышленниками…

— Как говорил классик: «Увидишь толпу — отойди». Мы говорим только за себя. Знаете, для меня важным в «Аквариуме» было то, что в условиях серой и не слишком приятной советской действительности наши песни говорили: посмотрите, ведь можно жить по-другому. Можно быть другими.

— А видите ли вы что-то общее между советской эпохой и днем сегодняшним? Был рок-андеграунд 1980-х, состоявший из абсолютно разных музыкантов — но что-то их объединяло, что-то делало их союзниками, иногда друзьями.

— Вы знаете, вот это загадочное «что-то»…

— Мы можем, наверное, и по имени его назвать.

— Можем и по имени назвать, да. Это было уважение друг к другу и простое человеческое достоинство. Никто не обязывает тебя прогибаться, и никто не обязывает заставлять мир под тебя прогибаться. Мы не занимались ни тем, ни другим. Мы только напоминали о том, что можно быть свободными внутри; у человека никто не может отнять ни Гомера, ни Толкина, ни Марину Цветаеву, ни The Beatles, ни Дебюсси. А если человек живет в мировой культуре, то он уже свободен.

— Кто-то посмотрит на состав фестиваля «ИNОЙ» и скажет — ну вот, и тут музыканты, обладающие человеческим достоинством и внутренней свободой: БГ, Монеточка, Noize MC…

— Все они наверняка замечательные люди, и я с большим удовольствием пожму им руки. Только объясните мне — почему на афише этого мероприятия из-за угла выглядывает какой-то таракан в цилиндре и с подбитым глазом? Неужели организаторы фестиваля представляют «иного» именно таким — или это скрытая идеологическая диверсия? (усмехается) Ну что же, Господи, случилось у них со вкусом?

Впрочем, не зря Дионисий Ареопагит говорил, что на вкус и цвет товарищей нет. А люди, которые придут слушать, ни в чем не виноваты.

— Перед интервью вы предупредили, что заняты в студии. Что вы сейчас там делаете? Это новый EP вроде тех, которые выходили в последние два года?

— Да, это еще один EP. Существуют наши с Серёжей Курёхиным записи, сделанные в 1991 году, когда мы по просьбе его менеджера написали и записали восемь песен на английском языке. А потом эти записи загадочным образом оказались стерты сотрудниками фирмы «Мелодия».

— Погодите, это, получается, те же времена, что и «Детский альбом»?

— Да, «Детский альбом» отчасти и состоял из этих песен, которые Серёжа переделал по-своему, но уже без моего участия. Естественно, он имел на это полное право, и я рад, что он это сделал, но я эти песни вижу по-другому, для меня они значат другое. У меня на кассете остались рабочие сбросы двух песен. Теперь благодаря технологиям искусственного интеллекта (AI) стало возможным достать из них отдельные инструменты и привести их в хорошее состояние.

Вдобавок к этим двум песням есть еще одна песня, не доделанная мной в 1990 году, и еще две песни 1999 года, которые были записаны для несостоявшейся группы Mad Now Disease, которую мы затеяли с Дэйвом Стюартом. Он в 1998-м предложил мне создать группу, вот только потом ему позвонила Энни Леннокс и предложила перезапустить Eurythmics.

Я ему честно сказал, что, с моей точки зрения, Eurythmics гораздо важнее наших идей. Но песни остались, я их долго не вспоминал, а недавно случайно наткнулся на них и понял, что эти пять песен составляют для меня очень убедительный цикл (даром что на английском языке), который отлично подходит именно моему сегодняшнему дню. Поэтому мы сели в студию приводить их в порядок. Не имею ни малейшего представления, что у нас получится; но даже если этого не услышит ни один человек, мне важно это довести до конца.

— Когда вы сочиняли на английском, на рубеже 1980-1990-х, приходилось для этого ломать себя? Или, скажем мягче, делать над собой какие-то особенные усилия?

— Не понимаю — зачем ломать себя. От сломанного человека мало толка. Совсем наоборот. Я писал на английском то, что не мог написать на русском. Альбом Radio Silence этим и был для меня хорош: я мог сказать то, что чувствую, но по-другому, в других терминах, другими словами; в другом мифе. Все-таки между «Сказкой о рыбаке и рыбке» и «Хоббитом» есть некоторая разница.

— Но менеджер Курёхина наверняка руководствовался другими соображениями, когда просил вас с Сергеем записываться на английском. Коммерческий потенциал и всё такое…

— Наверное, да. Но коммерческий потенциал — не мое дело: мне было интересно попробовать это по своим причинам. Мне фантастически повезло знать английский с детства. И хотя, с одной стороны, начинать писать по-английски в конце 1980-х для альбома Radio Silence было непросто, с другой стороны, я еще в конце 60-х писал песни на английском для школьной группы, в которой играл. Надо признаться, что владение двумя языками, двумя разными методами сообщения — это благодать.

— Когда вышел ваш последний на сегодняшний день релиз, «Квадратный корень из Солнца», многие сразу же обратили внимание, что струнные в песне «Ангел» аранжировал Тони Висконти. Вы давно с ним знакомы?

— Знакомы мы в принципе были давно, но нам всё никак не удается встретиться — мы говорили по телефону, переписывались, хотели пересечься в Лондоне, но когда он туда доехал, я лежал в больнице в Ницце. О, какая неожиданно красивая рифма! «В больнице в Ницце», та-да-та-да-та-да (напевает). Надеюсь, в начале следующего года все-таки получится с ним повидаться.

— В моей ленте соцсетей большинство писали: «Ух ты! Сам Тони Висконти! Невероятно!» Но были и другие отзывы: мол, хватит уже про Висконти, что это за культ такой? Борис Гребенщиков не нуждается в легитимизации за счет музыкантов, с которыми он сотрудничает, даже самых выдающихся. Насколько для вас лично важно это сотрудничество? Что это не просто профессионал своего дела, а человек, который, грубо говоря, вчера работал над Ziggy Stardust или Heroes [Дэвида Боуи], а сегодня над «Ангелом»?

— Из работ Тони для меня намного важнее ранние альбомы T. Rex: в середине 1970-х они меня во многом сформировали как человека и как автора. Благодаря им Тони — один из двух людей, которые научили меня, как струнные могут звучать в песне; он и Джордж Мартин. Песня «Ангел» для меня по-настоящему зазвучала уже тогда, когда мы записали в ней свои струнные: это вдруг дало ей новую жизнь. Но потом Тони прислал свой вариант, и я услышал в этом ту магию, которая действовала на меня в 1970-е, — и произошло восстановление времени.

— В чем эта магия состоит? Можно ли облечь это в слова?

— Как будто музыка играет в ночном лесу — сама.

— Песне «Ангел» больше 30 лет, но она только сейчас оказалась записана. Почему?

— С удовольствием бы объяснил вам, но я сам не знаю, почему. Вдруг она выплыла из Леты, и сказала: пришло мое время. И я рад, что не записывал ее всё это время, потому что сколько я ни слушаю то, что у нас теперь получилось, каждый раз шерсть дыбом встает, когда вступает гитара. Неизвестным науке образом мы добились того, чего я хотел с самого начала, но тогда не умел это делать.

— И резонанс с временем тоже чувствуется: «покажи мне счастливых людей, я покажу тебе смерть». У меня от «Квадратного корня из Солнца» было ощущение работы с очень внятной динамической аркой: от мрака к свету, от «Ангела» и «Плохой песни» — к «Фениксу» («Давайте колобродить, давайте петь песни») и к «Пяти утра» с ее светлой меланхолией.

— Я рад, что это так действует и вызывает такую реакцию. Осознанно я об этом не думал, но подсознательно, вполне вероятно, нечто подобное имел в виду. Обычно, расставляя песни, просто пробуешь и так, и эдак — и понимаешь, как ни в коем случае нельзя, а как, наоборот, правильно.

— А откуда южноафриканские музыканты в песне «Феникс» взялись? Всех удивил Тони Висконти, а меня скорее хор, перкуссии и духовые из Кейптауна.

— Южная Африка у меня давно стояла на заметке. А получилось всё, как обычно, необъяснимым образом. Мы несколько лет сотрудничаем с примечательным джентльменом по имени Крис Кимзи. У него есть удивительный для западного человека дар — он при записи ставит голос так, что его слышно. Здесь, как правило, не очень обращают внимание на голос, для них важна скорее общая сумма. Крис же необъяснимым наукой образом добивается того, что голос слышен и передает то, что я хочу передать. Так вот, у меня была идея специфического ритма в этой песне, я пошел к Крису, он обратился к своим знакомым — и нашелся человек в Южной Африке, которому мы тут же позвонили.

— То есть, сарафанное радио. Один позвонил одному, другой — другому…

— А так это всегда и устроено во всём мире. Но то, что вы слышите в песне «Феникс», — это, наверное, одна десятая часть того, что мы записали. Потому что мы пробовали, наверное, все инструменты, которые есть в Кейптауне, на предмет того, как они соотносятся с песней. И оставили только то, что делает песню выпуклой, яркой.

— А «Пять утра»? Вы в своей программе «Аэростат» про нее сказали просто — «а теперь последняя песня». И да, она последняя в альбоме. Но как-то это прозвучало… более весомо, что ли. Как будто речь шла не только о положении в трек-листе.

— А это ее настоящее название — «Последняя песня». Чтобы не разводить суету, на альбоме она названа «Пять утра». Но для меня она именно «Последняя песня». Потому что после нее уже нечего сказать. И что будет потом — не знаю.

— Ой.

— И всё, что со мной происходило с тех пор, полностью подтверждает то, что она именно последняя. Я стал немножко другим, по-другому воспринимаю жизнь, по-другому воспринимаю сам себя и музыку тоже воспринимаю по-другому, и то, как эту музыку делать. Я даже пою теперь по-другому немножко. И я совсем не жалуюсь — то, что я хотел сделать в жизни, я сделал. Всё, чем я занимаюсь сейчас, и то, что, возможно, будет позже, — это уже бонус.

— Когда именно произошел тот переход к другому восприятию реальности, о котором вы говорите?

— Когда у меня в самолете сердце остановилось, и я технически был провозглашен мертвым, а потом каким-то чудом меня вернули.

— Простите, если это прозвучит неэтично, но я много думал о том, что в популярной музыке раньше такого не было, а теперь иногда случается и всякий раз сбивает с ног — песни и альбомы, которые очевидным образом задумывались их авторами как прощальные. Упоминавшийся сегодня Дэвид Боуи и Blackstar. Леонард Коэн и You Want It Darker. Когда артист как будто сознательно говорит себе и нам — всё, это будет точка. Интересно, у вас…

— О нет, прощаться я не умею. Про новые песни не знаю — это как Бог даст, а сейчас — успешно доделаем пять песен, о которых мы говорили (этот EP, скорее всего, будет называться Pictures of You, то есть, «Картины Тебя»), и дальше я уже тоже знаю, что буду делать, потому что у меня есть несколько незаписанных блюзов.

— О!

— И поскольку у меня теперь появляются разные интересные друзья — то есть возможность их записать так, как они должны быть записаны.

— Прекрасно. То есть закончим интервью все-таки не рассуждениями о смерти. Еще раз извините, что поднял эту тему.

— А зачем извиняться? Смерть — это ключевое понятие. Кастанеда говорил, что смерть — лучший советчик и всегда стоит у человека за левым плечом. С нее всегда нужно начинать, потому что это сразу задает рамки. А его закадычный друг Лао Цзы подмечал, что у художника слишком много красок, а у поэта слишком много слов. Если не заключать себя в рамки, то будешь очень многословен. А когда понимаешь, что рамки есть, что всё кончается, то ставишь себе…

— Дедлайн.

— Дедлайн, да. В прямом смысле слова — dead line. Только у нас все-таки наоборот — life line.