«Все против войны, но внешне надо поддерживать». Исповеди учителей белгородских школ

EN

Аудиоверсия Apple Podcasts / Spotify

«Внутри я киплю. Но понимаю, что меня здесь никто не пожалеет»

Людмила, учительница белгородской гимназии

В Белгороде по несколько раз в день объявляют ракетную опасность, воют сирены. Иногда мы по целому уроку сидим, пока очередная сирена не замолчит, это превратилось в рутину. Дети на них уже не реагируют. В школах есть свои углы и закоулки, куда надо идти, прятаться, где одни стены. Старшие идут покорно, зазвенело — пошли. Младших надо еще и загонять. Потому что они резвятся, бегают, ничего не боятся.

В приграничных районах дети уже больше трех лет учатся дистанционно. Для всей страны ад дистанционного обучения — и для учителей, и для родителей, и особенно для самих школьников — закончился вместе с пандемией. Но здесь, у границы, все продолжается. Дети так и не вернулись к нормальной школе.

В самом Белгороде с начала 2025 года действует полудистанционный формат: родители могут написать заявление, и ребенок останется дома. Преподавать тяжело, когда два-три человека в классе, остальные — на экране компьютера. Я должна разрываться — и туда говорить, и туда. Но опять же, ко всему привыкаешь.

В целом со школьниками у меня хорошие отношения. Один старшеклассник поздравлял меня с Пасхой, написал такие трогательные слова: «Я так вам благодарен, вы нас, так сказать, учите различать свет и тьму». Я с ужасом перебираю в памяти свои уроки: ничего опасного я с ними не обсуждала? Ведь у нас такая ситуация, что могут и к этому придраться. Как это она учит их отличать свет от тьмы?

Таких прямо заряженных пропагандой среди старших школьников нет. Те, кто учатся в 10–11 классах, научились скрывать то, что у них в голове. А потому их отношение к происходящему часто понять трудно. Но вот среднее звено — одуренное полностью, они находятся под пропагандой. Пятый, шестой, седьмой, восьмой, девятый классы — все, что они слышат, то и несут.

Мне постоянно приходится очень тщательно обдумывать все, что я говорю. Конечно, тему войны в Украине в школе я совершенно не поднимаю. Я стараюсь быть очень осторожной: как с коллективом, так и с детьми. Внутри я киплю. Но я понимаю, что меня здесь никто не пожалеет.

В школе постоянно собирают передачи солдатам. Дети готовят посылки. А учителям из своей зарплаты приходится отчислять деньги. Есть такие коллеги, их немного, кто этого избегает. Их, кстати, никто не принуждает. Даже не подходят с лишними вопросами «вы будете сдавать или что?», в этом плане среда в нашей школе относительно комфортная.

Некоторые учителя и без принуждения следуют «линии партии». Приведу пример. Я рассказываю детям про эмиграцию, про то, как русские писатели, тот же Бунин, тяжело переживали разрыв с родиной, как это влияло на их творчество. Как родина пострадала от того, что выпихнула их. А они мне: а нам другая учительница рассказывала, что они, наоборот, предатели, бросили родину в трудную минуту.

Есть, конечно, совсем «запатриотичные» учителя, которые и вне уроков активно стараются. Без конца агитируют в соцсетях, видимо, своих же учеников. Пишут послания в духе: «Вы должны быть достойны своих отцов». Доходит до того, что даже призывают идти в военкомат. Мол, вас там встретят, там вы сможете себя проявить.

В нашей школе есть «парты героев», есть стенд, где размещены знамена, какие-то гильзы и прочее. Школьников туда приводят. Но дети, как я уже сказала, ко всему относятся равнодушно. Они проходят мимо, никто биографии этих героев не читает.

Уроки о важном ведут классные руководители. Я смотрела по планам — не такие уж они политизированные. То космонавтике посвящены, то экологии, то спорту. Это, наверное, для всех школ характерно, не только для нашей.

У нас хороший директор. Не то чтобы он оппозиционер, просто человек думающий, ничего на веру не принимает. И вот недавно к нам должен был приехать высокий чиновник. Детей сначала не выпускали — в коридоре ждали его приезда. Потом все-таки маленьких отпустили. А взрослые — стоят, ждут. «Не уходите, а вдруг он захочет с кем-то пообщаться». Ну и все в таком духе.

В итоге чиновник приехал, что-то обсудил с начальством и уехал. А нас до его отъезда не отпускали. Вот что поразительно — у нас ведь директор достойный, а все равно — вынужден стоять и «бить хвостом». Потому что система такая. Учителя утратили достоинство, свою субъектность. У большинства абсолютно тупое состояние: ну, а что я сделаю? а что я поменяю? Вот что самое страшное.

Недавно встречалась с одной учительницей из другой школы. Она была очень яркая всегда, я ее давно знаю. И вот она такая поникшая, тихая. Говорит: я просто ищу людей, с которыми можно поговорить. Потому что остальных просто страшно слушать. И это правда. Среди знакомых есть люди, бабушки, матери, которые гонят своих взрослых сыновей на войну. Кричат: что же мы тебя воспитали нахлебником и лежебокой? Готовы чуть ли не на доносительство за то, что их дети не рвутся стрелять. Еще с одной коллегой иногда встречаюсь. Звонит: надо выговориться. И мы с ней идем в кафе выговариваться. Она сокрушается: что с людьми, что с их мозгами произошло? Она уже пожилая, но ясно мыслящая, YouTube смотрит.

В двух словах состояние в учительской среде Белгорода можно описать так: какое-то тупое равнодушие.

«Невозможно понять, во что верит молодое поколение и выдержит оно все это или нет»

Петр, учитель в средней школе

Начну издалека — чтобы стало понятно, что именно изменилось. В 2020 году мы практически без проблем перешли на дистанционные уроки. Было ощущение, будто мы всегда так работали. Первые две-три недели — это была настоящая эйфория. Но потом мы выдохлись. Как вести себя онлайн? Как ведут себя дети? Что делать, если они заходят под чужими никами и устраивают бардак в чате?

Одно дело — купить курс на образовательной платформе. Ты сам его выбираешь, сам проходишь, соблюдаешь дедлайны, сдаешь контрольные, потом получаешь сертификат. А здесь у ребенка 13 предметов. Нельзя загнать всю школьную программу в онлайн-формат — это просто каторга. Ребенок этого не выдержит. Тогда как раз выступила госпожа Матвиенко, которая сказала: а хорошо бы вообще постоянно это использовать и перевести часть детей на такое обучение. Ну дурь есть дурь. Я все это переосмысливал. Уже тогда было понятно, что такая система обучения в школах противоестественна.

А потом грянуло 24 февраля. И вся эта «дистанционка» продолжилась в наших несчастных приграничных белгородских школах.

В первые дни я попытался выступать против войны, обращался к коллегам. Администрация школы вела себя внешне спокойно, но на деле даже некоторые завучи были против войны. Подходили, сочувствовали: да, мы такие же, вот у меня муж такой же, как вы. Давайте чуть ли не встречаться, давайте обсуждать, потому что вот как это тяжело. Но все равно общая «нужная» картина выдерживалась. Почему? Потому что рядом с губернатором Гладковым есть один министр просвещения, который носит букву «Z» на лацкане пиджака. То ли пиджаки меняет и перевешивает эту букву, то ли у него на каждом пиджаке она висит, то ли у него один пиджак, я не знаю. В общем, я его без этой буквы не видел. И белгородские школы поставлены в особо жесткие условия. Внутри хоть все могут быть против, но внешне надо поддерживать.

Все сильно страдали в 2022–2023 годах, много говорили. Теперь вокруг будто вакуум, какая-то вата. Сил нет даже на разговоры в кулуарах. Это какое-то болото, в котором мы все плаваем. Учителя с виду суетятся: надо учиться, ЕГЭ сдавать, давайте то, давайте это. А на самом деле все потихонечку разваливается. Оно бы и без войны разваливалось. Потому что вранья и показухи в образовании было очень много и до войны. Но с войной оно стало деградировать гораздо быстрее.

Каждое 5 октября, в День учителя, все любят цитировать Рождественского, мол, «учитель — профессия дальнего действия, главная на Земле». Но на деле нужен быстрый результат: в Белгороде все живут в стрессе из-за близости к войне, и никому качество знаний не нужно. «Вы же понимаете? Детям плохо, пойдите навстречу, поставьте им хорошие оценки». Ну, хорошо, раз поставили, два поставили, три поставили. И они бросили учиться.

В последнее время обстрелов в Белгороде стало меньше, уроки в городских школах вернули в оффлайн. Но многие родители уже привыкли к удаленке. Дети разучились делать хоть что-то. Школьное образование в России, а тем более в Белгороде — это такая яма. Это ужас, и я боюсь представить, что будет с ним дальше. И дело не в том, что один школьник бездельник, а второй — нет. Это система такая. К этому шло постепенно, еще до войны. А теперь особенно видно.

Мы работаем в постоянном режиме аврала. Плывем на корабле, в котором возникают все новые дырки. Ой, а вот еще одна, давайте ее затыкать, а ту бросайте пока. И так работать невозможно. Первые три года войны никто из начальства наши белгородские школы особенными проверками не трогал, как-то входили в положение. Но теперь решили больше не входить. То ли почувствовали близость конца войны, то ли еще что. И начали проводить всероссийские проверочные работы. Присылают тесты по разным предметам, детей всех параллелей проверяют на знания.

И вот как это происходит. Всех собрали, ракетная опасность прогудела. Но все сидят в одном зале. Когда у нас уроки, мы сразу выходим, по норам прячемся и сидим с детьми. А теперь ВПР — это важнее ракетной опасности. Работаем? Конечно работаем. О чем это говорит? Нет никакой последовательности, никакой логики. Один раз, второй раз опасность. Все это свистит, гудит, дикторский голос призывает спрятаться в укрытии. А у нас проверочная работа, надо потерпеть.

Я поворачиваюсь к коллеге, говорю: то ли Кафка, то ли Хармс — не понимаю, что происходит! Все видят, что это абсурд полный, но все всё равно продолжают сидеть, кивают головой. Это и раньше было профанацией, но теперь выглядит полной убогостью. «Победобесие» в этом году началось за полтора месяца до 9 мая. Раньше оно появлялось где-то к 1 мая, но теперь 80 лет, круглая дата. Георгиевские ленты, которые дети делают, почти все учителя носят. И те, которые «против» как бы на словах, и те, которые за.

В соцсетях я вижу новости про Харьков, про Сумы, про Запорожье, про Кривой Рог. И тут же в ленте — дети наши делают ленточки эти. С ними проводят патриотические мероприятия, вспоминают войну прошлого века. Этот абсурд постоянно вокруг тебя. Раньше это возмущало, а сейчас ты понимаешь, что просто в этом тонешь.

В первый год я пытался высказываться. Опубликовали видео — люди в балаклавах на фоне танка поздравили детей с 23 Февраля. Дескать, желаем, чтобы вы были такими же классными, как мы, Родину защищали. Я возмутился: извините, у нас все еще школа или что-то другое? Но родителям не понравилось: мол, что это он возмущается, не патриот?

Бывает, подойдет втихаря кто-то из учителей: «Спасибо, что вы сказали». Это на тему каких-то школьных проблем. Я говорю: «Хорошо, коллеги, но вы странные люди. Что же вы сами молчите? Я один, получается, гавкаю, грубо говоря. А потом подходите, меня хвалите. Да вы лучше встаньте и скажите — один, второй, третий, четвертый. Тогда будет понятно, что это не один я, шут гороховый, что-то ляпнул». И в итоге я услышал в разговоре с начальством, что я «хайпую», что я «из тех людей, которые любят на себя тянуть одеяло», что мне «лишь бы против чего-то».

Мне есть с кем поговорить, я имею в виду друзей из школьных учителей. Иногда даже не успеваю читать новости, а мне рассказывают, что там в Харькове происходит. Есть коллеги, у которых родственники в Харьковской области. Еще есть чат, где мы с учителями шутки-мемы присылаем, но можем и что-то завуалированно обсудить. Еще есть группа, где прямо оговорен запрет на политические темы. То есть: коллеги, давайте не будем, мы тут для другого, только приятное друг другу пишем. Потому что несколько раз возникали стычки. Никто особенно в глубину лезть не хочет, осмыслять ничего не хочет. И это очень болезненный вопрос.

Я пытался спрашивать у некоторых: коллеги, хорошо, можем об этом не говорить. Но у вас же есть свои дети школьного возраста! Вот они, допустим, вам вопросы задают какие-то. Интересно, что вы им объясняете? Как вы им говорите вообще о ситуации или о конкретных случаях с гибелью людей? Внятного ответа я ни разу не получил. Все избегают это обсуждать, и это трагедия.

Прошлой осенью был такой напряженный момент, когда коллегам прям сильно плохо было. Возможно, триггером стало наступление ВСУ в Курской области. Многие жаловались, что уже не выдерживают. Я говорю: готовьтесь, будет плохо и дальше. А когда, наконец, все как-то прекратится, придет осознание, и нас вообще будет тошнить и выворачивать. Я не знаю, что мы будем делать. Поедем восстанавливать Украину, или не знаю что. Ничего ведь не закончится с окончанием войны, с окончанием Путина. Мы же с этим останемся, все это никуда уже не денется. И с этим надо будет как-то жить.

Я не вижу, чтобы кто-то из учителей увольнялся. Дети одно время уходили, забирали документы. Человек на 200 в школе меньше стало. Сейчас некоторые вернулись. Во мне возобладала такая позиция — да, плохо, отвратительно, местами невозможно. Но почертыхаешься, посидишь дома, поговоришь с женой, с друзьями, поболеешь, посочувствуешь. Кроме этого, есть что-то? Да, есть. Есть работа. Есть дети, которые экзамены сдают. Есть мама, она потихонечку стареет. Нет, я не думаю никуда уезжать. Мы поговорили между собой дома и решили, что только в крайнем случае уедем. И увезем при этом всех родственников, которых сможем увезти. Я не могу представить, что я уехал, а мама осталась.

Поэтому я иду на компромиссы, отбрыкиваюсь от классного руководства. Потому что увязну еще сильнее, потому что мне нужно будет проводить «разговоры о важном», вырезать голубков из бумаги, участвовать в акциях «Сила посылки». Была такая у нас. Решил, что как только мне скажут, что я обязательно должен взять классное руководство, уволюсь. То есть какой-то предел есть.

В последнее время я много вглядываюсь в лица пассажиров и прохожих. Я не нахожу в них особенных изменений, не вижу, что кто-то особенно грустный. Но почему-то я больше не вижу красивых людей. Именно внешне. Какие-то все уродцы. Я, наверное, такой же.

Бросаются в глаза и эти укрытия. Посты эти, обнесенные защитной сеткой. На окраинах стоят установки, которые стреляют. Иногда эти машины зеленые ездят, фургоны всякие, установки. По выходным люди в камуфляже вокруг магазинов тусуются. Это неприятно, противно. Объявления о контракте висят, машинки с буквами Z, бывает, встречаются. Но Z-символики в городе стало очень мало. Может, решили не сильно людей раздражать.

Еще в Белгороде придумали слоган. «Белгородчина — Родина Победы». Это чисто белгородская придумка. Это как «Россия — родина слонов». Кто, почему это придумал — непонятно. Как это соотносится с исторической правдой и что означает? Но вот этот слоган вешают сейчас на всех билбордах, на всех витринах, во всех школах. Причем слоган этот проиллюстрирован картинкой с памятником «Родина-мать», который стоит в Волгограде. Какая-то такая каша.

Не могу сказать, что я «не фильтрую базар». Наверное, фильтрую, но я вполне могу прямо, как мне кажется, сказать на уроках. Был разговор о книге «В окопах Сталинграда» Виктора Некрасова. Я говорю, вот вам пример. Он сам воевал, сам был в Сталинграде, написал эту книгу в 1946 году. Книга получила Сталинскую премию. То есть человека совершенно официально приняли в Союз писателей, это никакой не антисоветчик, это ветеран, который написал правдивую книгу. Но как только он стал выступать за сохранение памяти о Бабьем Яре, где расстреливали евреев под Киевом, как только он вышел на пикет несогласованно с властями — он стал плохим, стал антисоветчиком. И никто не вспомнил, что он ветеран. Книгу его запретили, из библиотек изъяли, а сам он уехал из страны. Так что, говорю, понимаете, сейчас ветеранов чествуют, «Бессмертный полк» у нас. Но не всегда так было, и не всегда будет.

Сейчас что вам говорят? Кто победил в войне? Россия же победила? Да, конечно, Россия. Я говорю: я вас поздравляю, победила не Россия, победил Советский Союз. Это было многонациональное государство, и погибло там не только русских много, но и украинцев, и татар, и белорусов, и евреев, и кого угодно. А сейчас, когда мы говорим, что это Россия победила, мы вычеркиваем все те 15 республик, которые были, и людей, которые так же точно погибали. Вы просто имейте в виду. Думайте. Делайте поправку на то, что вас могут не то что обманывать, но делать что-то, что выгодно сейчас государству. Не знаю, понимают дети меня или нет.

В классе сидят ученики, у которых отцы там воюют. И они, наверное, могут мне навредить. Ну хорошо, и что? Если постоянно думать об этом, бояться каждого слова — тогда придется жить как та сороконожка, которая не может и шагу сделать. Потому что задумалась, с какой ноги начать. В таком случае проще вообще уйти из школы.

Я думаю, что я нравлюсь многим детям, потому что я довольно лояльный, могу пошутить. Наверное, я не такой строгий, но и покричать могу, конечно. Если дети заводят какой-то разговор, я очень редко говорю, что не хочу это обсуждать. Всегда можно отшутиться. А если вдруг кто-то будет настаивать, тогда уже можно сказать: хотите обсудить, пожалуйста, оставайтесь после урока, я могу поговорить.

Боюсь, что я не знаю молодого поколения до конца. Раньше мне казалось, что я очень хорошо его понимаю. Но сейчас я вижу, что оно достаточно скользкое, скрытное, его уловить невозможно. Невозможно понять, во что они верят, в чем они искренние. Где поза, а где действительно убеждение.

Поэтому невозможно сказать, выдержит молодое поколение все это или нет. Если они такие гибкие, то, получается, что угодно выдержат. При какой угодной власти будут выживать каким-то образом. Будут обходить острые углы. Вопрос в другом — что они дальше будут строить?

«На наши места приедут семьи военных»

Ирина, школьный педагог в Белгородской области

За три с лишним года войны изменилась социальная реальность — и для самих учителей, и для учеников. Люди в таком масштабе не сталкивались раньше со смертью, с увечьями. У многих отцы, братья, мужья либо сами пошли служить, либо были призваны. У кого-то родные остались в Украине, и отношения оказались под ударом.

Многим пришлось принимать тяжелое решение — уезжать или оставаться. А дальше — другая реальность: работать как волонтеры с беженцами. Сначала из Харьковской области, потом из Шебекина, позже — из Борисовки, Грайворона, теперь вот из Ракитного, Красной Яруги.

Учителя — достаточно послушные люди, подчиняющиеся главной линии, какой бы она ни была. В первые два года люди были готовы работать. А потом ресурсы — и внутренние, и внешние — начали иссякать, а ситуация легче не становилась. Появилось ощущение неопределенности: что дальше? Система образования всегда существовала в логике: регион задает курс, определяет приоритеты — и это создает ощущение стабильности. Ты понимаешь, куда идешь, кто за это отвечает, какие ориентиры.

А сейчас, судя по разговорам с коллегами, главное ощущение — это непонимание. Непонятно, куда именно мы движемся. Какие теперь критерии оценки работы учителя? В чем суть его миссии? Какие моральные ориентиры, какие компетенции важны? Чему именно нужно учить детей — и каких результатов ждать? Все это стало размытым.

Среди моих знакомых и коллег много по-настоящему высокомотивированных людей. Но что я замечаю прежде всего — это разрушение профессиональных связей. Люди замыкаются в себе, теряют контакт друг с другом. Нет общения. Не умеют разговаривать — или не хотят. Или жалуются, что не с кем поговорить. Нарушена коммуникация. А это разрушение базовой компетенции учителя. И как профессионала, и как личности. Исчезли разговоры, исчезла взаимная поддержка. А ведь человек перестает говорить именно тогда, когда он травмирован.

Еще бросается в глаза, что очень мало улыбок, радости, вообще какого-то ощущения внутреннего света. У людей просто не осталось на это ресурсов. И это не потому, что педагоги стали унылыми или безразличными, — просто их психика истощена. А это напрямую влияет на детей. Учитель в таком состоянии транслирует детям свою усталость и подавленность.

И самое печальное — не видно даже попыток что-то изменить. Нет форумов, дискуссий, площадок, где можно было бы по-настоящему поговорить. Ни общения, ни совместной энергии. Только внутренняя тишина и вымученные улыбки на фотографиях массовых награждений грамотами. Никто не спрашивает белгородских педагогов: «А чего вы хотите? Куда, по-вашему, должно двигаться образование?» Никто не знает, к какой цели плывет капитан, управляющий кораблем.

На первый план выходит главная претензия к детям — что им ничего не интересно. Но как им может быть интересно, если самому педагогу неинтересно? Учителя сталкиваются с тяжелыми жизненными обстоятельствами учеников в таком объеме, с которым уже не знают, как справляться. И самое тревожное — никто не ставит задачу им помогать. Уходит сам контекст человечности. Если педагог долгое время живет в страхе, если в его семье потери, переезды, мобилизация, ранения — он не может оставаться в состоянии, которое позволяет быть добрым и поддерживающим.

Еще есть чувство изоляции. Яркое, острое осознание того, что люди в других регионах просто не понимают, что происходит в Белгородской области. Это порождает одиночество. Доброта стала редкостью. Но когда она проявляется — она чувствуется особенно остро. И, может быть, именно в ней — в искренности и человечности — остается перспектива на будущее.

Вообще образование ушло на второй план. Его меньше ценят не только на уровне государства, но и среди жителей региона. Хотя, если честно, в Белгородской области никогда и не было особенно высоких ожиданий от образования. Но раньше государственные структуры и СМИ хотя бы пытались удерживать этот вопрос в повестке. Было ощущение, что «наверху» хотят говорить про образование и готовы вести этот диалог с обществом. А сейчас — нет. Нет запроса ни сверху, ни снизу. Коллега из Курска недавно сказала: «Теперь я понимаю, о чем ты говорила». Там тоже образование перестает быть приоритетом для государства, все рушится.

Исчезла сама ценность педагогических кадров. На руководящие должности в области назначают людей без профильного образования, без опыта работы в образовании, без понимания специфики. Параллельно массово уходят или вынужденно увольняются те, кто десятилетиями формировал лицо белгородской педагогики. Уходят умные, опытные директора — те, на ком все держалось.

В Белгороде уже год нет начальника управления образования, это беспрецедентная ситуация. А если ведущие структуры обезглавлены, если везде потеряны профессионалы — системы нет. Вот, например, в Курске министерство образования сейчас возглавляет бывший директор цирка. Это симптом. Когда все становится настолько формальным и случайным — образование перестает быть системой. В Институте развития образования в Белгородской области, к примеру, за три года сменилось 70% кадров. Еще 20 лет назад там было 6 докторов наук.

Сейчас столько кандидатов наук, причем часть из них к системе образования не имеют отношения. Это говорит о полной утрате профессионального ядра. И если раньше, даже при невысоких общественных запросах к образованию, система хотя бы держалась — сейчас идет ее демонтаж. В области не осталось ни научных школ, ни традиции уважения к научному знанию. Все это вытеснено.

Мы смотрим, как себя ведет губернатор Гладков — записывает кружки в Telegram, делает красивые картинки для пиара, — и понимаем, что и от нас ожидают того же. Работать по форме, а не по сути. Сейчас решения принимает только верхушка, и, если честно, мы почти не понимаем, кто эти люди и каких результатов они добились. Вот, например, Милехин, руководитель министерства образования — москвич. Мне было бы интересно узнать, что он сам считает своим достижением последних трех лет. Потому что лично я никаких результатов не вижу.

Что можно посоветовать родителям? Если есть возможность, пусть ребенок ходит в школу, чтобы общаться, а учится с репетиторами. Потому что само обучение в нынешней школе стало формальностью. Сейчас гораздо важнее — сохранить навык общения, научиться быть с другими. И тут дети учат друг друга гораздо больше, чем учителя. На ум приходят примеры: школы Виктора Сороки-Росинского, Януша Корчака — где в трудные времена педагоги делали ставку не на академическое, а на человеческое. На общение, на сообщество, на поддержку. Потому что в условиях такого эмоционального напряжения ждать академических успехов бессмысленно.

И самое грустное — оптимизм теряют даже те, кто всегда был источником света. Настоящие энтузиасты. Люди, которые создавали, вдохновляли, учили с огоньком. И даже они сейчас потухли. Даже те, кто всю жизнь бежал в школу вприпрыжку, теперь говорят: «Не хочу туда идти». Появляется выученная беспомощность. И это не просто состояние педагога. Это то, что дети потом назовут своим детством.

Я знаю многих, кто уехал из Белгородской области. Кто сразу, в первый год войны, кто позже. Кто-то уехал из-за страха за жизнь и здоровье, кто-то — потому что просто не видит больше смысла. Какое будущее нас здесь ждет? Люди, у которых есть свое производство, бизнес, — они уезжают. А за бизнесом уедет и наука, и образование. Отток неизбежен. На наши места приедут семьи военных. Регион изменится — по составу, по настроению. Требований к образованию просто не будет.

Здесь ощущение нестабильности, незащищенности, отсутствия уважения стало нормой. Нет даже понимания, что такое «быть человеком». Все сводится к тому, что делает большинство: «Все терпят — и ты терпи». Обесценивание эмоций стало фоном. Белгородцы за эти три года научились без слов определять «своих». По взгляду, по интонации, по реакции. Очень многое стало внутренним. Для меня маркер — это наличие друзей, с которыми можно говорить. Если в коллективе есть те, с кем ты можешь быть настоящим, — это уже спасение.

Но все равно — я уезжаю. Я не хочу больше тратить силы на бессмысленное. Раньше всегда было чему учиться. Сейчас — не знаю, есть ли вообще что-то живое. Мне хочется быть в неизраненном обществе. Рядом с целыми людьми. Потому что, когда вокруг только травмированные, ты сам не можешь развиваться. Но именно сейчас у нас, у белгородцев, появился уникальный опыт. Очень болезненный, клинический, но он помогает понять, что в жизни главное: семья, здоровье, отношения. И это дает свободу. Мне больше не страшно. Ни уехать, ни вернуться.

«Как все, так и я» — это не про жизнь. Это про выживание. Но у каждого все равно есть выбор. И каждый педагог делает этот выбор. Не стоит думать, что его решение будет отзываться только «на работе с детьми». Оно отразится на каждой семье. В этом трагедия и триумф нашей профессии.